Рано утром 25 декабря 2016 года через минуту после вылета из Сочи в Черное море рухнул пассажирский самолет, направлявшийся в Латакию, на борту было 92 человека. Среди них – врач Елизавета Глинка, сопровождавшая гуманитарный груз для сирийцев. Спустя шесть лет ее имя помнят многие: Глинка была последовательницей Веры Миллионщиковой – знаковой личности в истории паллиативной медицины в России. Елизавета Петровна сотрудничала с Первым Московским хосписом, основала первый в Киеве хоспис, многое делала для одиноких людей, оказавшихся наедине с болезнью, помогала вывозить в Россию с Донбасса больных детей. Значительной составляющей ее работы была помощь бездомным: их она кормила, устраивала в больницы и хосписы, оказывала первую медицинскую помощь на улицах и в помещении своего фонда на Пятницкой, разыскивала родственников и даже выполняла желание быть похороненными по-человечески, с отпеванием и не в общей могиле. В интервью она призывала: не обижайте бездомных, позвоните мне – мы заберем.
После смерти доктора Лизы основанный ею фонд «Справедливая помощь» продолжил работать уже в другом составе, а старая команда ушла в самостоятельное плавание. Mir24.tv поговорил о Елизавете Глинке с Ланой Журкиной – директором Центра помощи бездомным и людям в трудной ситуации «Дом друзей», соратницей доктора Лизы и продолжательницей ее дела.
Лана, как долго вы работали вместе с Елизаветой Петровной и какой она осталась в вашей памяти?
– Пять лет я с ней работала, мне кажется, что я довольно неплохо ее знала, потому что мы не только работали вместе, но вместе куда-то ездили отдохнуть. Мы вместе начинали ездить на Донбасс, вывозили оттуда детей, пострадавших во время войны… Она была человеком. Со всеми человеческими нюансами, слабыми и сильными сторонами. Она могла быть жесткой, могла быть очень ранимой, очень мягкой. Она старалась каждое дело довести до конца. Если за кого-то бралась, старалась максимально человеку помочь, максимально решить проблему. Это было в ее характере. Мне кажется, это то, что очень сильно подкупало людей, которые приходили в качестве волонтеров.
Лизе, на самом деле, не нужны были никакие памятники, подаяния, восхваления. Она очень возмущалась, когда ей говорили: «Лиза, ты святая!» Ей вот это все было настолько чуждо, ее это коробило. Просто многие люди решили за нее, придумали какой-то свой образ и транслируют его, пытаясь выдавать за истину. Мне это непонятно. В моей жизни совсем другая Лиза. И в жизни каждого человека, который с ней близко соприкасался, она абсолютно разная. 20 февраля, в день ее рождения, мы встречаемся со старой гвардией – первыми волонтерами, с теми, кто с ней давно был. И мы уже давно поняли, что она для всех была разная.
Какой вы обе увидели войну? Тяжело даже читать про этих искалеченных детей, которых вы вывозили, про уничтоженные семьи, не то что оказаться внутри.
– Мы поколение, которое выросло в мирных условиях. Я всегда боялась даже смотреть фильмы про войну, читать про войну. Для меня это было тяжело, больно. Наверное, самое основное, чего я боялась в своей жизни, – это война. Представьте, человек чего-то боится, и тут внезапно с ним это случается. Очень страшно было, даже не видя еще пострадавших от войны, просто по городу передвигаться. Представьте красивый, явно любимый своими жителями город, в котором женщины, девушки ходят очень красивые, ухоженные, у которых сумочки в тон с обувью – у местных красавиц такая была примечательная особенность – и среди этого города выбитые витрины, пустые магазины, закрытые, мешки с песком, пулеметные гнезда, люди в военной форме с оружием, люди без военной формы с оружием. Постоянно слышишь, что где-то громыхает, постоянно сводки, где по каким улицам можно передвигаться, потому что там уже не стреляют. Это действительно очень страшно. Особенно когда попадались места, где люди пережидали бомбежки, это вообще ужас: подвалы, ванные комнаты, как наиболее защищенное внутри квартиры пространство. Женщины с детьми, которых мы вывозили, рассказывали, как они прятались в этих ванных комнатах: сидели в ванной, закрывая себя и детей сверху матрасом.
Но человек ко всему приспосабливается. В какой-то момент ты, наверное, меньше начинаешь это видеть и концентрируешься на задачах, немножко от всего абстрагируешься. А потом едешь вдоль железной дороги, где подсолнухи, и в подсолнухах стоит танк. Такие вещи все время выбивали из колеи и держали в напряжении. Война – это страшная штука, на самом деле, она разрушает людей: и тех, кто защищает, и тех, кто разрушает, и тех, кто помогает. Страшенная, разрушительная сила.
Это было потрясение для вас обеих? Как Елизавета Петровна работала в этих условиях?
– Конечно, это было потрясение. Елизавета Петровна быстро освоилась, она переключилась на решение срочных задач. Мы были ограничены во времени, когда туда приезжали, и за короткое время необходимо было сделать очень много. Допустим, пока там продавали медикаменты в аптеках, мы приезжали и скупали необходимые медикаменты везде, где могли. Когда уже аптеки были закрыты и не было никаких медикаментов, мы отправляли гуманитарный груз, там встречали и распределяли. Работа была настолько интенсивная, что, наверное, мы только потом осознавали все эти картинки. Что-то увидел – тебя шокировало, но ты переключился на дело.
Ну, и Елизавета Петровна умела вдохновлять людей, она умела их организовывать. Это был такой сложный, насыщенный период ее жизни. Такое ощущение, что она… Мне всегда казалось, что она прям готова к этому была. К решению таких, очень сложных, очень больших трудоемких задач.
Ваша работа в фонде прекратилась после авиакатастрофы?
– Нет, я ушла из фонда до этого, меня война подкосила. Если бы я осталась, мне надо было бы с ней ездить. Наверное, я просто морально уже выгорела на тот момент. Я бы не смогла туда ездить больше.
Понимаете, ее сила была не в том, что она делала какие-то глобальные вещи. Нет, ее сила была в том, что она была очень честна и очень правдива. Она видела проблему и все называла своими именами. Она умела увидеть в каждом человеке что-то особенное. И она эту особенность очень сильно в человеке любила. Даже когда мы просто сидели дружески за столом в компании, она всегда точно раздавала указания: ты больных не бросай в случае, если меня не станет, ты вот этим занимайся, ты – вот этим. Видела она людей очень глубоко и, наверное, в этом ее ключевая особенность. Она тяжело расставалась с людьми, если человек попадал в ее орбиту, она старалась его максимально удерживать. Поэтому у нее в команде в общем-то люди и оставались надолго.
А почему она такие вещи говорила, у нее было предчувствие смерти?
– Я стала с Лизой работать после того, как Вера Васильевна Миллионщикова умерла – они с ней были дружны. И мне Лиза рассказывала, что незадолго до ее смерти, когда уже все знали, что Вера Васильевна тяжело больна и у нее паллиативный статус, она ей сказала: «Я хочу, чтобы после моей смерти мой фонд развивался, чтоб дело продолжалось дальше».
Лиза говорит: «А я подумала над этим и решила: а я не хочу. Я хочу, чтобы ба-бах – граната, и чтоб я и эти не нужные никому люди – в один момент чтоб ничего не осталось. Потому что после меня не будет все так, как хочу я, как оно должно быть». Это страшные слова, они были произнесены еще до того, как появился конфликт вокруг Донбасса. Она еще довольно часто потом это произносила. У нее было предчувствие, что она долго не проживет, она об этом говорила.
Единственное что – у нее мама очень тяжело уходила от инсульта, это очень большая потеря для нее была. И она все время говорила: «Я, конечно, не хочу, как мать, лучше сразу». Она предчувствовала. Для нас для всех из нашего общения, из разговоров, из всей жизни, всей деятельности, было очевидно, что вряд ли она когда-нибудь превратится в старушку, которая сидит на лавочке у подъезда. Такого даже не предполагалось.
Валерий Шарифулин/ТАСС
Какой-нибудь случай, связанный с пациентами доктора Лизы, запал вам в память особенно?
– Практически тех пациентов уже не осталось. Елизавету Петровну больше знают, как человека, который занимался бездомными, но на самом деле у нее были и домашние пациенты, к которым в основном Лиза ездила сама. Был один человек – я, честно говоря, в первый раз даже не поняла, зачем она к нему едет, потому что ему ничего не надо было. В свое время она помогла ему с лечением и потом раз в месяц его навещала, специально что-то из еды сама готовила, привозила, устраивалось чаепитие. И я у нее спросила: «А зачем к нему ездить, в чем он нуждается?» Она говорит: «Он просто нуждается во внимании». А поскольку остальные пациенты – это люди, которые действительно нуждались в медицинской помощи, а тот человек был практически здоров, на меня это произвело большое впечатление. Потому что тратить свое время на человека, которому просто важно, чтобы приехала Лиза, посидела час за столом и покормила своей домашней едой, – мне кажется, это даже больше, чем человека лечить.
Так получилось, что буквально в прошлую пятницу я навещала мою пациентку, которая в принципе тоже уже не нуждалась в лечении, и я к ней приезжала уже раз в неделю для проформы, потому ее мучило давление. Но рана была вылечена. Я ей говорю: «У вас так пятка хорошо зарастает, прям прелесть! Смотрите, уже ничего не надо, ходите, топайте!» А она отвечает: «Зачем она зарастает…» Я: «Ну как, это же вам лучше…». Она говорит: «Так ты ездить ко мне больше не будешь». Тут я вспомнила Елизавету Петровну. Я, наверное, только в этот момент поняла, что человека мы лечим не только лекарствами, не только своими знаниями, человека мы можем лечить своим душевным теплом.
Кому вы помогаете сегодня?
– У меня две свои организации, одна – «Дом друзей», которая занимается помощью взрослым людям, попавшим в трудную ситуацию, в том числе бездомным. И благотворительный фонд «Две жизни» – это приют, где мы принимаем людей старше 70 лет, попавших в беду. Это люди, которых дома бьют, которых обманули черные риелторы, это граждане Советского Союза, вовремя не поменявшие документы и имеющие сложности теперь с установлением личности и оформлением паспорта.
Опыт работы с Глинкой изменил ваши принципы, повлиял на то, как вы сейчас делаете свое дело?
– Когда я пришла к Лизе, я вообще ничего не знала о благотворительности. Я думаю, что подход к людям, какие-то ключевые моменты – да, это все-таки наука, полученная от Елизаветы Петровны. Я частенько ее вспоминаю в работе. Получается, что после работы с ней моя жизнь кардинально поменялась, потому что я начала заниматься тем, чем занималась она. Через нашу маленькую команду в год проходит более 10 тысяч человек, у нас единственных есть приюты в Москве – и для бездомных, и для пожилых.
Складывается ощущение, что особое отношение у Елизаветы Петровны было к бездомным, какое-то личностное. И вы занимаетесь помощью бездомным. Почему?
«Она начинала слетать, бегать по мне и срыгивать на меня погадки»Как волонтеры возвращают к жизни диких птиц
– Потому что это очень уязвимая категория. Знаете, больного ребенка в семье иногда больше любят, чем здорового. Вот сейчас я в приюте, и есть два человека, которые нуждаются в перевязке. У одной пациентки от пупка до самых кончиков пальцев практически нет кожи, у нее дикая пиодермия. Перевязываешь три часа, стараешься, чтобы это было максимально безболезненно… Она все это терпит. Я понимаю, как это больно, у меня сердце кровью обливается, но при этом руки делают свое дело. И, естественно, к ней проникаешься больше, потому что человек страдает. В нашей природе сострадание к человеку, который испытывает наибольшие тяготы. И второй пришел – все у него нормально, культи его заросли, он даже мне сегодня сказал: «Неинтересно, да? Быстро перевязала». Все-таки это стигматизированная категория людей. Наше общество абсолютно нетолерантно ни к кому, а к бездомным людям тем более. А кто такой бездомный? Это взрослый человек, который в какой-то момент потерялся в жизни. Не будем разбирать, по каким причинам. Но наше общество ставит на нем крест. Войти в число бездомных просто, а выйти очень сложно.
Когда мы обвиняем бездомных людей в том, что они ведут асоциальный образ жизни, пьют на улице, выглядят неопрятно – на самом деле, это отчаяние. Это высшая степень отчаяния. А какие люди там попадаются… Образованные, грамотные, люди, которые любят жизнь. Это потрясающе. Когда ты выезжаешь на улицу и работаешь там с бездомными людьми, ты возвращаешься, заряженный энергией. Потому что тебя искренне благодарят. Люди благодарят за то, что ты дал им самую малость – им не надо впрок, им не надо полные закрома чего-то, потому что все, что на них есть – это и есть их дом. Все, что в карманах – это их нажитое имущество. Это неочевидные вещи. Они очевидны только для тех, кто глубоко и долго работает с бездомными. А какое счастье, когда кто-то из них при твоей помощи возвращается в нормальную жизнь. Это как у игроков, наверное, азарт.